Мария Прасолова
«Жизнь и творчество композитора Фолтына» (1938) – это последнее крупное произведение Карела Чапека, изданное уже после смерти писателя.
Пути и возможности познания истины – проблемы, которые всегда были в центре внимания Чапека, достаточно вспомнить его философскую трилогию начала 30-х годов («Гордубал», «Метеор», «Обыкновенная жизнь»). В романе «Жизнь и творчество композитора Фолтына» мы тоже встречаем взгляд на одни и те же явления и события с разных точек зрения, что, безусловно, связывает его с трилогией и по замыслу, и по форме. Однако главной идеей становится мысль, что «человечеству нужны не только терпимость и сочувствие, но и бескомпромиссный суд».
В образе Бэды Фольтэна (Фолтына) Чапек безжалостно осудил всё, что было ему отвратительно в людях: предательство в дружбе, в любви, в творчестве, подлость и ложь. В своего героя писатель вложил всё скопившееся презрение к бездарям и дилетантам, которые, не желая овладевать ремеслом, воруют чужое творчество.
По форме роман представляет собой череду воспоминаний. Нарушая старое правило «о мертвых или хорошо, или ничего», разные люди рассказывают свои истории знакомства с покойным маэстро Бэдой, который хотел, чтобы его считали артистом, композитором, поэтом.
Трогательны и чисты друзья юности Фолтына: сохранивший невинность души Шимон, «с гефестовским характером», у которого Бэда бессовестно украл тетрадку стихов; университетский товарищ д-р. В.Б., потерявший свою Павлу из-за его «проклятой музыки», и Итка, пани Гудцова, пережившая весьма непростую первую любовь, считающая себя мещанкой по сравнению с Маэстро, и которой кажется, что она рассказала больше о себе, чем о нём.
Невозможно оставить без внимания поистине талантливых музыкантов, уничтоженных и потерянных в безжалостном течении времени. Они выделяются на фоне «элегантного, вылощенного Фольтэна с его шикарной гривой, моноклем в глазу и золотой цепочкой на запястье», не имея ничего, но будучи всем тем, что главный герой безуспешно культивирует на своей бесплодной почве. Трагические судьбы гениального Папочки Микеша, скончавшегося от болезни Паркинсона и «падшего ангела», слепого Каннера, у которого, по словам одного знаменитого дирижёра, «в одном пальце больше музыки, чем у меня в обеих руках» (Часть 8. Два замечания) вызывают у читателя смятение от вопиющей несправедливости жизни. Одарённые от природы люди вынуждены думать о выживании и считать последние деньги, вместо того, чтобы целиком посвятить себя творчеству, и в то же время, люди с амбициями, как главный герой романа, только и делают вид, что создают нечто прекрасное, имея на то время и безбедную жизнь, но не желая признавать, что «Искусство — труд. Творчество — это труд, труд и труд». Эти слова принадлежат консультанту по вокалу Яну Трояну, устами которого автор высказывает свое эстетическое кредо: «…нет искусства вне добра и зла. Если вам кто-нибудь скажет это — не верьте ему».
Ключевую роль играет застенчивая клуша Карла Фолтынова, которую муж превратил в Шарлотту, влюбил в себя, заставил поверить в свой несуществующий талант. Рядом с любым страдающим манией величия самозванцем непременно должна находиться хотя бы одна обожающая женская душа. Именно она кротко слушает монологи о «первобытном инстинкте», который Олоферн пробудил в Юдифи, или размышления о «сложном человеке», каким является творец, в отличие от серой толпы обывателей. Чапек тонко и точно рисует женщину-курицу, смешную, неуклюжую, недалекую, но чем больше в нее всматриваешься, тем больше понимаешь, что эта клуша в явном родстве с ангелами, готовая пожалеть любого, даже такого, как Бэда Фолтын.
Главный герой – очень красивый сосуд из расписанного вручную фарфора, но внутри он пуст. Цитирую слова доктора В.Б., университетского товарища главного героя, который очень точно описывает всю лживую и показушную суть Бедржиха: «Поразительно, как легко из великих слов изготовляются великие мысли! Упростите некоторым людям словарь, и им нечего будет сказать. Когда я слышу или читаю о «духовной кристаллизации», «формальном перевоплощении сущности», «творческом синтезе» и тому подобных вещах — мне становится дурно <…> величайшее несчастье нашего столетия, на мой взгляд, состоит в том, что, с одной стороны, мозг человека с почти совершенной точностью оперирует микронами и бесконечно малыми величинами, а с другой — свои мозги, свои чувства, свое сознание люди позволяют обволакивать самыми мутными словами».
Бэда изображает из себя мечущуюся творческую натуру, выделяется на фоне остальных, «приземлённых», грубых и простых людей. Он восхищает своей необычайно сильной хаотичной энергетикой и завораживает сложными мыслями. Окружающие оглушены его бравадами, слепнут в блеске его величия, но роскошный образ мятежного героя, не подкреплённый никакими действиями и результатами творческих исканий, в конце концов, разрушается. Он оправдывает своё волокитство за каждой юбкой рассуждениями об искусстве, которое не может существовать без страсти и эротики: «Артист должен, должен любить — страстно, неукротимо, безудержно…»; бесконечное лежание на диване и прогулки по улицам города называются «сосредоточиванием»; деньги, которые он просит у жены под предлогом того, что «для всемирного успеха нужна великолепная постановка и всякое такое» оканчиваются мошенничеством. Однако, то, скольких людей он обманывает ради своей призрачной мечты и её воплощения в реальность, сколько сцен он разыгрывает перед трезвомыслящими друзьями, наставниками и женщинами, заставляет задуматься, что возможно, он верит, что он таков на самом деле. А ведь многие пытаются до него достучаться, показать ему, что его музыка – которая, стоит заметить, совсем не его, – прекрасна лишь в его взбудораженном помутившемся сознании.
Фольтэн, как паззл, будто собрался из всех, кого встретил в жизни, каждый человек невольно отдал ему часть себя. Маэстро, как его музыка, пёстрый, противоречивый и многозначный, как одеяло, сшитое из совершенно несовместимых лоскутов грубыми, жёсткими нитками – они выбиваются из швов, болтаются, топорщатся во все стороны. И чем дальше идёт жизнь, тем больше другие люди замечают эти нитки, и из-под яркого, разваливающегося покрывала проявляется его истинная, самовлюблённая и жалкая сущность.
Подробности гибели героя Чапека известны только по рассказам его вдовы Ольги Шенпфлуговой, написавшей послесловие к роману. Именно по нему мы можем судить о замысле автора в целом, потому что финал – это расплата, он расставляет всё по местам. Когда Маэстро, наконец, падает, на роковой премьере «Юдифи», раздавленный и униженный, он видит, как толпа зрителей издевательски смеётся над ним. «Всю жизнь я бился и мучился, пожирал и покупал, только чтобы дождаться этого дня <…> служил чему-то, что считал своим призванием! — Он думает, что втягивает носом, а сам громко плачет; сердце — раздавленная собачонка — корчится от страшной боли. — Господи, как это возможно, ведь это стоило мне целой жизни, всего жалкого, ничтожного времени, отмеренного мне тобой!» Бэда сходит с ума прямо на сцене.
Однако в «Юдифи», состоящей из наворованных и склеенных без всякого смысла мелодий и стихов, блеснули настоящими золотыми крупицами два мотива.
«— Так это для него сочинил тот Папочка, которого ты уморил Паркинсоновой болезнью, помнишь?
— Да, он. Видишь ли, когда-то никто не хотел признавать, что у этого мальчика есть талант; а вот это осталось с нами, и в этом суть. Пусть хоть за это безумца Фолтына похоронили, как настоящего артиста…»